В стамбульской мечети Айя-София есть музей ковров и килимов, вытканных с XIV века до наших дней. Самые ранние сделаны еще сельджуками, бóльшая часть — мастерами и мастерицами Османской империи и современной Турции.
Чаще, конечно, мастерицами. Узоры на каждом из ковров — язык, чувства и чаяния женщин, у которых зачастую не было другой возможности рассказать о себе.
— Женщина могла быть безответно влюблена и нарисовать орнамент, который это обозначает, — говорит Егана.
Для нее ковры — не только часть культурного наследия, но и единый голос всех восточных женщин, замерший в узорах и орнаментах. Спрятанный — и возвращенный.
Она считает, что ее стихи — это ее ковер.
Они говорят за нее. Она говорит вместе с ними. Она, если хочет, говорит вместо них 1.
I. ЕГАНА ИЩЕТ СЕБЯ
— Егана, вы толерантны уже по составу крови — ваша родня из Азербайджана и Турции, дедушка живет в Грузии… Как вышло, что вы родились на Урале, в Екатеринбурге?
— По учебной случайности (улыбается). Отец приехал поступать в СИНХ2, а мама с тетей — в мединститут. Первые экзамены они провалили. Папа — потому что не очень хорошо знал русский, а мама с тетей готовились к экзамену по химии, а его заменили на физику. Со второй попытки, кстати, поступили, правда, в другие учебные заведения.
Познакомились они на свадьбе — папа был другом жениха, а мама — подругой невесты. Он как ее увидел, влюбился ужасно, ходил за ней хвостом, долго ухаживал, пел песни. Мама его игнорировала-игнорировала, но, в конечном счете, сдалась.
— Ого. Я думал, он ее по-восточному украдет.
— В какой-то мере папа действительно украл мою маму. Бабушка и дедушка узнали об ухажере и были категорически против: «Не поступила? Возвращайся домой!». И она вернулась. К тому времени мама уже полюбила папу и пыталась их познакомить и примирить — тщетно. Но папа не сдавался. Однажды он приехал, взял чемодан, собрал ее вещи и увез с собой.
— Каким образом? Через плечо — или под руку?
— Да, к тому времени она уже была согласна! Но тогда подобные побеги (а родители мамы жили в Грузии) считались кражей. Родители ее простили, только когда я родилась…
— Егана, вы никого не крали, но чувство вины испытываете до сих пор. Вы долго и мучительно осознавали себя как девушку, которая любит девушек. Насколько сложно было признаться в этом себе и принять себя такой?
— Я хотела верить, что мне нравятся мальчики, потому что росла в среде, где гомосексуализма не существует. Где девочки любят мальчиков, мальчики любят девочек — и не просто любят, а обязательно женятся, потому что любовь без свадьбы — бессмысленный процесс. А потом, конечно, рожают детей.
— А девочка с девочкой ребенка не родит…
— Это настолько табуированная тема, что фразы «в Чечне нет геев» — типичны. О чем речь? Это позиция: я не вижу зла, не вижу того, чего не хочу видеть. Меня не то чтобы заставляли… когда я стала осознавать себя, фраза про то, что «геев нет», была в подсознании. И только подростком начались подозрения, что со мной что-то не так…
— Как это проявилось?
— Когда я влюбляюсь, я готова ради человека на все. Мне хочется позаботиться, защитить, впечатлить… Я готова бежать на окраину города, чтобы купить цветок, который продается только там. И вот, у меня была одноклассница, самая популярная девочка в школе — мы с ней даже дружили…
— Она не знала, что вы в нее влюбились?
— Конечно, нет! В школе я не до конца понимала, что делать с этим состоянием внутри. Я никому об этом не говорила. Но тогда впервые почувствовала сверхответственность за человека, ощущение, что он становится заменителем всех прочих ориентиров: пространственных, временных, эмоциональных… Условно: тебе не важно, в каком ты месте, сколько времени, что происходит в твоей жизни, потому что главной становится потребность быть с этим человеком, рассказывать сны и делиться переживаниями — только ему и больше никому. Для меня влюбленность, как правило, — это доверие, когда я хочу впустить человека, открыв для него все двери.
— Вы и сейчас о бывшей возлюбленной говорите, используя мужской род…
— Да, и ощущение, что тебе нравится именно девочка, что ты некий брак внутри общины и себя самого, — было очень важным. Первая кризисная точка в понимании того, что я не такая. Кстати, с телом у меня тоже были проблемы в плане допуска, еще и потому, что я росла в среде, где об этом никто никогда не говорит. И тебе в какой-то момент кажется, что телесных взаимодействий не существует.
Я прекрасно видела семью, все, что происходит в культуре, и понимала, что таких, как я, здесь нет. Кажется, все живут очень правильно, все молодцы, все следуют заветам старших, и тут я. Недоразумение.
— Егана, простите, а родители знают, что вы… живете с девушкой?
— Родители знают отредактированную версию моей жизни, Егану-лайт. Хотя да, маме я призналась, но она не готова это принять.
— Как это выражается?
— Допустим, мы говорим по телефону, и она мимолетно замечает: «Ой, как бы хотелось, чтобы ты вышла замуж»… или: «Как было бы здорово, если бы у тебя были дети». Я понимаю, что она очень хочет моей «нормальности». И где-то внутри себя верит, что однажды утром я проснусь, покаюсь и пойду срочно влюбляться в мужчину, и сразу же выйду замуж, и весь этот кошмар закончится.
— А по факту?
— А по факту мы понимаем, что это невозможно, поэтому моя коммуникация с мамой — это глухие телефончики. Она говорит немного с другим человеком, с той дочерью, которую хочет видеть.
— А отец?
— А отец не знает, и это самое страшное. Я очень боюсь представить его реакцию… Я очень хочу, чтобы они оба осознали (и об этом открыто говорю в интервью), что моя «ненормальность» не означает, что я перестала их любить или перестану поддерживать. Хотя, думаю, они боятся не этого. Это история про коллективное восточное сознание.
Потому что европейская культура, западная — это всегда индивидуализм, это то самое «я», где «я» — главная ценность. У Орхана Памука есть роман «Рыжеволосая женщина», и в нем совершенно потрясающее размышление об отце- и сыноубийстве. Ну, условно — что такое западная культура? Это когда сын убивает отца — Эдипов комплекс и фрейдовская история. Но если мы говорим о восточной культуре, Фирдоуси, о «Рустаме и Сухрабе», то там отец убивает сына.
И это норма.
Дело не в дихотомии Восток-Запад, а в том, что ассимиляция между ними, скорее всего, невозможна. Это история не про убийства, а про сознание.
— Вы говорили, что у вас в жизни были три перелома…
— Первое, с чем я столкнулась, — этнический конфликт свой-чужой. Ты приходишь в школу, ты такая же девочка, как все девочки в классе, но тебя тут же начинают унижать, называть черно… жопой, чуркой3… А я не знала этого слова, искала, что оно означает, пыталась понять, почему меня так называют. В тот момент, а ты семилетний ребенок, — ты находишься в невероятной растерянности.
Однажды мы с сестрой, совсем дети, ехали с мамой в трамвае, и одна бабушка совершенно без причины стала кричать: возвращайтесь на родину, вот понаехали… и я видела, как мама расстроилась, и я расстроилась, потому что чувствовала ее переживания (а дети транслируют на себя переживания родителей). Тогда я и осознала, что мы здесь чужие, и каждый готов на это указать. Каждый указывает нам на дверь.
— Этнический слом произошел именно тогда?
— Чуть позже. Мы поехали к родственникам отца в Азербайджан, в Баку. Я очень ждала эту поездку, надеялась, что там я почувствую себя своей. И вот мы приезжаем и… Тетя в шутку называет нас русскими детьми — из-за акцента. Это подмечают все, подшучивают над нами с сестрой. Вроде бы не зло, но… Тогда меня и накрыло. Я искала ответ на вопрос: «Где моя родина?». Ведь у каждого должна быть родина, правда? У каждого должна быть своя сакральная земля… а тут ты понимаешь, что и здесь ты чужой, и там чужой, и нет у тебя никакой сакральной земли.
— Кем вы себя в итоге считаете? Человеком Запада или человеком Востока?
— Человеком, который стоит между Востоком и Западом. Вся моя биография и вообще вся я — это не только Запад и не только Восток. С одной стороны, во мне есть феминистка, которая готова к борьбе, а с другой — женщина, которая обожает ковры, готовить восточную еду, плов или долму, поджигать узерлик4…
— Егана — что значит весь мир. А религиозный перелом?
— Я определяю свое мировоззрение как суфизм. Когда-то мне казалось, что я должна искупить страшный грех — гомосексуальность, и постоянно молилась, читала Коран, соблюдала намаз, хотела покрыть голову хиджабом… Чем взрослее я становилась, тем острее ощущала, что должна искупить этот грех, а потом случайно наткнулась на суфийский трактат…
Он покорил идеей того, что Бог — это возлюбленный, и все есть Бог. И обряд у тебя может быть только один: любовь. И я поняла, что если испытываю любовь и нежность к миру, если я ценю каждый цветочек, котенка, щеночка, человека… — я тем самым проявляю любовь и к Богу.
— Значит, Бог — это возлюбленный.
— Да. В какой-то мере суфизм похож на буддизм — тут идея, что ты любишь все вокруг себя, потому что это лик твоего возлюбленного. Подходит к тебе неизвестный человек, и в нем тоже есть Бог, и ты тоже должен его полюбить. Эта идея сразила меня совершенно.
Летом мы с Таей (девушка Еганы. — В. К.) ходили на танец дервишей — это такое кружение-медитация, которое исполняют суфии. Тут идея, что понять природу Вселенной можно только душой и сердцем, а не словами. Кружащиеся дервиши Мевлеви…
— И приняв такого Бога, вы лучше поняли себя?
— Я поняла, что, хотя Бог может быть и карающим, Его идея — это идея любви и приятия. И если я тоже являюсь творением Бога, то мой акт жестокости к себе — это и акт неприятия мира вокруг, и акт неприятия Бога.
— Я рад, что вы не только простили, но и поняли себя. И, наконец, третий перелом — сексуальный? Он «сросся», когда вам поставили диагноз?
— Именно тогда. Я ведь все равно пыталась убедить себя, что я «нормальная», встроить себя в восточный «правильный» мир и стать той идеальной дочерью, о которой мечтает мама. И вдруг до меня доходит, что я совершаю насилие над собой.
Тут надо сказать, что когда тебе сводит тело — это очень больно. Особенно, когда это происходит почти постоянно. И я вдруг осознала, что если продолжу психологически насиловать себя, я закончусь, меня не хватит. Вот, завтра я умираю. Что я скажу себе? Меня не волновало, что я скажу Богу или окружающим, меня волновало, что я скажу себе. И я поняла — мне придется признаться, что я все это время себе врала.
Во имя чего? Для того чтобы жить не свою жизнь.
II. ЕГАНА
ПОКОРЯЕТ БОСФОР
— Каким был ваш путь от неосознанного к осознанному творчеству?
— Начинала я в девять лет — и с прозы. Записывала в школьные зеленые тетрадки, а сопровождала убогими иллюстрациями (потому что рисовала сама). Я ощущала непонятное желание писать, но не понимала, зачем и как это делать.
Стихи пришли в 14 лет, когда я влюбилась в Лермонтова — читала запоем и восторженно пересказывала маме. Она не очень-то понимала мой восторг — зачем, мол, это нужно, есть более практичные занятия…
— И на этой почве у вас появились первые стихи?
— Да, но это было просто невероятное подражание Лермонтову.
— Посмотрит — и не найдет отличий?
— (смеется) Не думаю, что это было настолько искусно сделано. А вот в плане тем… ангелы, демоны, одинокие лирические герои, которые сиротливо скитаются по миру.
— Читатели не простят, если не попрошу процитировать хоть что-то…
— А это невозможно. Знаете, почему? Потому что тетради с моими фэнтези и убогими подражаниями Лермонтову я подарила однокласснице, которую хотела впечатлить своим творчеством…
— Той, в которую влюбились?
— Да. Эти тетрадки, наверное, давно на помойке. Помню только, что мои «лермонтовские» стихи были очень длинные, а самый драматичный стих — про ангелов и демонов, которые сражаются внутри маленького мальчика-сироты. И вот, мальчик-сирота смотрит в окно, а там идет Печорин…
— Час от часу не легче.
— И мальчик видит Печорина, и понимает, что это будущий он. И на этом текст заканчивался.
— Перейдем к «Босфору», вашей первой книге. Насколько она именно ваша, насколько там вы?
— Тогда мне казалось, что там действительно я, но сейчас я понимаю: конечно же, нет. Это высказывание двух человек — мое и редактора.
— Простите…
— Я тогда была очень неуверенной — только-только начала выступать, не совсем осознанно писала. И, конечно, искала понимания — куда двигаться, как отличить внутреннего графомана от человека, пишущего всерьез. Я сама нашла Руслана (Руслан Комадей. — В. К.) и попросила помочь. О нем говорили как о талантливом человеке, и плюс близкий возраст — мне было психологически комфортно.
— Как шла работа?
— Преимущественно в Музее литературы XX века, где работал Руслан. Я показывала ему стихи, и Руслан правил их — мог что-то переписать, что-то убрать…
— Вы соглашались?
— Я верила опыту Руслана и не понимала тогда, что есть вещи, которые ты принимаешь, а есть те, которые ты не должна позволять… Во мне росло чувство, что эти тексты не совсем мои.
— Но вы молчали.
— Да. Это туренковская школа, а Руслан — ученик Евгения Туренко, который мог выкинуть весь текст или оставить две строчки… И это была нормальная практика. Мне кажется, для совсем начинающего поэта это очень полезно. Важно понять, что не все, что ты пишешь, — прекрасно. Важно выработать внутреннюю рефлексию над словом, понять, что слово априори больше, чем ты, а может быть, и важнее. И в то же время внутренний голос не сможет проявиться окончательно, если что-то будет постоянно наступать на горло. Хороший учитель — тот, кто вовремя отойдет, кто в какой-то момент бросит в воду и скажет: «Плыви».
— Руслан отошел?
— После книги. «Босфор», конечно, был ошибкой, но хорошей ошибкой. Я очень благодарна ей, потому что она многому меня научила. И очень благодарна Руслану, потому что без него книги не было бы. Он помог ей случиться и отрезвил меня.
— Тем не менее, вы участвуете в сборниках «Уральской поэтической школы» Виталия Кальпиди…
— Слушайте, это вообще какая-то загадка, что большая часть уральских поэтов постоянно появляется в сборниках УПШ, при том, что я бы не сказала, что все мы следуем за этим течением, за Кальпиди. Это вовсе не так. Знаете, на что это похоже?
— Флэшмоб?
— (смеется) Нет, это как единственный в городе музей истории. Он древний, но единственный, и все периодически туда приходят, такое ощущение.
— Итак, Руслан Комадей стал вашим переходником…
— Да, от ученичества — к себе самой. После «Босфора» я поняла, что единственная форма ученичества, которая возможна, — это чтение. Не надо никуда бежать, искать гуру и с оленьими глазами ждать совета, надо просто очень много читать.
И вот я замыкаюсь в себе и начинаю рассылать подборки… без сопроводительного текста. Вообще. Просто цикл стихов: ни здравствуйте, ни кто я… Так я отправила стихи в журнал «Вещь» Юре Куроптеву.
— Я бы оценил это как хамство и удалил письмо. Почему вы так поступили?
— Я хотела, чтобы мое слово было самодостаточным. Чтобы человек посчитал текст достойным и опубликовал безотносительно того, как я здороваюсь и рассказываю о себе. Юра потом шутил: открываю почту, вижу письмо — а внутри пусто. И только где-то внизу аттач. Он удивился, но в итоге опубликовал мою «Аль-Хакку»5. И я убедилась — мне не нужны посредники между мной и высказыванием.
III. ЕГАНА
ВСТАЕТ В ПОЗУ РОМБЕРГА
— Давайте к «Позе Ромберга» — неотредактированным вам. Что в книге?
— Цикл, давший название книге, я написала в палате — буквально за два дня. Я тогда постоянно плакала и не могла успокоиться. И Наталья Геннадьевна, ученый секретарь кафедры, где я училась (я ее очень люблю и бесконечно доверяю), позвонила и сказала: «Тебе надо писать. Просто сядь и пиши». И я села — и стала записывать абсолютно все: за девочками из палаты, диалоги врачей и пациентов, больничные события…
— Где это происходило (помимо палаты)?
— Там было два главных места для прогулок: гигантский подвал ГКБ №40 (Екатеринбург. — В. К.), и лавочки на улице — наша негласная курилка. Я любила приходить туда, люди заговаривали со мной…
— Вам нужны были эти диалоги, а скорее — монологи?
— У меня было такое состояние, что… без них я бы сошла с ума…
— Кто-то конкретный запомнился?
— Гриша — единственный мужской герой цикла. Я сидела на лавочке, никого не трогала, и вдруг ко мне подошел он — и начал рассказывать свою жизнь. Это продолжалось из вечера в вечер. Про бросившую его жену Олю, про то, как он мечтал уехать в США и стать режиссером, про то, как хотел украсть золото… Ему, видимо, это было нужно, хотелось кому-то доверять.
А второй человек… уральский поэт Александр Вавилов. Это было потрясающе! Я спускаюсь в подвал ГКБ № 40 и чувствую, что начинаю падать — от больших доз клоназепама у меня нарушалась ориентация в пространстве. И вот я падаю, и вдруг меня кто-то ловит. Поднимаю глаза и вижу, что надо мной лицо Александра Вавилова. Подвал больницы — последнее место, где я ожидала увидеть Сашу! Вообще-то я его очень люблю — и как поэта, и как человека, и тогда он очень сильно помог мне психологически…
— Другие циклы книги («Меджнун влюбленный», «Меджнун странствующий» и «Меджнун умирающий») тоже связаны с болезнью?
— Почти вся «Поза Ромберга» написана в активный период болезни. Хотя он не закончен — речи о чудесном исцелении нет. Болезнь периодически проявляется, она прогрессирует, просто стимулятор скрывает симптомы…
— Что будет, если его выключить?
— Через минуту все состояния возвращаются.
— Стимулятор может выйти из строя?
— Да, поэтому нужно мониторить, что с ним происходит. Он рассчитан на 25 лет, но возможно всякое. Например, может отойти провод.
— Провод? Как он подключен?
— У меня два металлических стержня в голове — от них идет провод, к которому подсоединяется стимулятор.
— Надеюсь, он успешно отслужит 25 лет без сбоев и будет заменен. Вернемся к книге. Вот, например, текст «Зухра»…
— Он тоже связан с больницей, но с другой. У меня тогда онемела правая сторона тела, включая лицо — такого раньше не было.
— Полностью онемела?
— Практически. Я чувствовала прикосновение, но оно доходило… как сквозь толщу воды. И невролог, которая меня осматривала в приемном покое, не сумела понять, что со мной, — и просто сказала: «Иди спать!».
— Невероятно! В таком состоянии любое промедление может быть фатальным…
— А утром я проснулась от того, что в меня… тычут иглой. Тогда и написала про Зухру:
Зухра водит иглой по твоему лицу
помилуй в этот раз — отпусти
слезящиеся от всего что не тьма глаза
звуки сменяются на боль
на молитвы за детей
Посвящение той прекрасной женщине, которая будила меня тыканьем иглой в лицо и другие места.
— Получается, что эта книга — дневник (отчасти «кафкианский»).
— Все стихи «Позы Ромберга» сосредоточены вокруг моих переживаний о болезни. Там есть текст «Сглаз» с такими словами: «ты можешь молить о пощаде, но не просишь». Ощущение вымаливания мне очень знакомо. Когда у тебя постоянные спазмы и сводит тело — и ладно если одну группу мышц, только руку или только ногу. А когда сводит все… это похоже на изгнание бесов, классический такой экзорцизм.
Мне кажется, когда об этой болезни не знали (а мой диагноз: генерализованная вторичная тремор-дистония), подобное состояние объясняли именно бесами. У меня сводило все — корпус, плечи, ноги, руки. И это происходило одновременно.
IV. ЕГАНА
НАЖИМАЕТ КРАСНУЮ КНОПКУ ТРЕВОГИ
— Вот бы случившееся с вами и правда было фильмом про экзорцизм. Но увы. Ваша новая книга «Красная кнопка тревоги»6 уже о преодоленной травме?
— Скорее про открытие, произошедшее после операции. Я наивно полагала, что вот сейчас закончится все плохое — и, как в каких-нибудь фильмах, начнется одно хорошее, типа все счастливы. Ага.
— Этого не произошло?
— Когда ты ощущаешь приближение смерти, то не думаешь о собственной старости или старости родителей — об очень многих вещах. Больший страх вымещает меньший. А вот потом тревожность, свойственная всем условно здоровым людям, настигает тебя…
— Как это выражается в текстах?
— Абсолютно во всем, начиная с названия, оказавшегося неожиданно злободневным7, хотя книга, конечно, не связана с эпидемией.
— А с чем связана? Чего от нее ждать?
— Откровенности в темах, о которых я не решалась говорить прямо. Например, ЛГБТКИ+ — она всегда меня волновала, и я считаю особенно важным говорить об этом в России.
И это у нас. Азербайджан, например, занимает первое место в Европе по нарушению прав человека. Там представителей ЛГБТКИ+ не просто нет, а они… не должны существовать. А женщины… там до сих пор сильна общественная установка, что и кому должна женщина.
— Об этом в книге тоже есть — о женщинах, их правах и бесправии?
— Мне кажется, это вторая важная тема в книге. Она присутствовала в моих текстах и раньше, но в «Красной кнопке тревоги» особенно сконцентрирована.
— Расскажите о литературных встречах, которые особенно повлияли на вас. Учитывая эпоху соцсетей, онлайн приму за ответ.
— Лида Юсупова — первый человек, которого нужно вспомнить. И да, я никогда не видела ее вживую. И она меня тоже.
— Учитывая, что она живет в Белизе, это неудивительно.
— Мы с ней только говорили, но это говорение я воспринимаю как встречи. Это было в прошлом году, когда Лида номинировала меня на Премию Аркадия Драгомощенко. Она так за меня переживала! И, конечно, я очень ценю ее как поэта. На меня очень сильно повлияла ее книга.
— Вы имеете в виду Dead Dad? или «Ритуал С‑4» (читается, кстати не «эс/си‑4», а «си-фо»)?
— Dead Dad. Я ее увидела у Нины Александровой, взяла, прочитала — и была в невероятном восторге.
— Кто еще?
— Второй такой человек — Оксана Васякина. Мы впервые увиделись в Челябинске, в 17‑м году. На «InВерсии», которую проводит Наташа Санникова.
— Она тогда самиздатский «Ветер ярости» распространяла среди женщин. Вам экземпляр достался?
— Да, и меня впечатлил этот текст — и сама Оксана. Мне казалось, что человек, который пишет такие сильные стихи, будет или немного заносчив, или создавать дистанцию. Но она оказалась максимально открытой, абсолютно честной — не пыталась кому-то понравиться, кого-то принизить. Меня это очень подкупило.
— «Ветер ярости» что-то изменил в вашем письме? Придал смелости примером, как можно писать о женщинах?
— Тогда я и поняла, что можно говорить о женщинах, насилии и ориентации — и быть максимально откровенной. Это очень важное знание. Ведь ты все равно ощущаешь себя меньшинством (в том числе как женщина). И когда ты часть меньшинства, ты боишься открыто выражать свои мысли и тревоги.
И вот ты с удивлением обнаруживаешь единомышленников и понимаешь, что ты не одна, кто так думает. И то, о чем ты говоришь, имеет право быть сказанным, более того — это необходимо произнести. Вот почему встреча с Оксаной была так важна.
В 2017‑м я презентовала в Москве «Позу Ромберга». И совсем по касательной пересеклась с Дашей Серенко и Аленой Поповой на одном мероприятии. Алена рассказывала про дело Маргариты Грачевой, а Даша пришла с совершенно чудесными плакатами #тихийпикет. Возможно, они и не помнят моего присутствия там. Но ощущение, что рядом — сильные женщины, которые не боятся себя отстаивать, многое изменило во мне.
— У вас тогда и в Питере, на Премии АТД произошло перенахождение себя…
— Я знала в лицо всего несколько человек и приехала в Питер совершенно растерянной. Перед встречей с Галей Рымбу я ужасно волновалась. Помню, выпила таблетки (это был очень тяжелый период), и вот я захожу — и Галя сразу начинает вовлекать меня в разговор. Она как-то, знаешь, со мной поздоровалась и заговорила, как будто мы недавно расстались. Как будто мы друзья и постоянно общаемся, позавчера пили вино и вот, снова увиделись. Все питерские авторы — и Стася Могилева, и Лена Костылева — такие удивительные… Я навсегда запомнила слова Лены, произнесенные в дни Премии Драгомощенко.
— Процитируете?
— Она сказала так: «Егана Джаббарова — абсолютный “моцарт” от поэзии. Как люди бывают “прирожденными убийцами”, так они рождаются поэтами (периодически)»8. Это были самые важные и трогательные слова, которые я когда-либо слышала, — и они теперь навсегда со мной. Я никогда не думала, что кто-то скажет такое обо мне. После Питера я вернулась другой — поверившей, что сказанное мною может быть чем-то значимым…
— Кстати, про Стасю. Ты заметила, что она на фотках — да, классная… но в жизни преображается в неземное существо? Ты открываешь рот, чтобы что-то сказать, — и глотаешь свои же слова…
— Стася — она магическая. Вот прямо магическая. Она тебя опьяняет лучше, чем любое вино. Ты впадаешь в транс невероятный. Реально есть такое, да. Мне кажется, если Стася хочет влюбить в себя мужчину, ей достаточно просто на него посмотреть — и все, он тут же пойдет за ней.
— Подождите, но ведь и про вас что-то подобное говорили. Называли femme fatale, которая выходит из комнаты — а за ней гуськом цепочка мужчин. Действительно так было?
— Честно скажу — я очень от этого страдала. От мифотворчества вокруг меня… Femme fatale — конечно, преувеличение… но знаете, как бывает, когда люди принимают доброе к ним отношение, лишенное романтических претензий, за… (пауза)
— За go-сигнал?
— Я люблю людей, потому что понимаю, что мы страдающие существа, и я изначально не хочу множить страдания других. И мне хочется дать тепло, которого не хватает всегда и всем… Но, к сожалению, я действительно замечала, как мое участие и теплое отношение сразу воспринималось в романтическом ключе — и это травмировало очень сильно…
— И у мечты мамы оставалось все меньше и меньше оснований…
— Мечта мамы, к сожалению, все дальше и дальше — и я надеюсь, что она мне когда-нибудь это простит…
V. ЕГАНА,
КОТОРАЯ НИКОГДА НЕ СДАЕТСЯ
— Презентацию в Санкт-Петербурге вы начали с просьбы встать… в «Позу Ромберга». Чтобы люди поняли состояние, в котором вы были, когда писали книгу?
— Я хотела увидеть, как люди это делают. Чтобы они закрыли глаза и хоть на секунду оказались в той темноте и растерянности, в которой я находилась почти всегда. (У меня тогда были спазмы, и на видеозаписи это видно.) Я хотела, чтобы они осознали, насколько это простое действие может быть значимым. У нас каждое больничное утро так начиналось: все в палате надеялись, что хоть кто-нибудь сможет устоять. Ни у кого не получалось.
Каждый визит к неврологу сопровождался позой Ромберга. Ты говоришь: «Знаете, я не могу так встать», а тебе не верят — а потом начинают ловить. И ты злишься на врача, чувствуя свою беспомощность. Ты понимаешь, что несколько лет назад, даже год назад — ты с легкостью в нее вставала, а сейчас — не можешь. Это и пугало больше всего. Ощущение, что со временем будет оставаться все меньше вещей, которые я могу делать…
— На презентации никто не попросил вас показать пример…
— Я была даже рада (улыбается). А с другой стороны, мне было грустно. Потому что часть людей восприняла это как развлекательную программу. А это была история про утраченную способность.
— Путь болезни от возможности — к невозможности (вы)стоять. Вам, к счастью, выпал обратный билет. А книга — ваша история болезни…
— Книга — это медицинский каминг-аут, признание в отчаянии. Но не только. Мне хотелось сохранить людей, их истории. Самый яркий пример — Ира и Таня. У них был вторично прогрессирующий рассеянный склероз, очень жестокий, приводящий к потере функциональности. Терапия — уколы в мышцы. А их нельзя ставить в одни и те же точки, и когда ты много лет болен, их остается мало, и каждый следующий укол — все мучительней. И когда Таня доставала ампулу и садилась на кровать, мы ее окружали, понимали, что ей сейчас будет очень больно, и нам хотелось ей помочь. Я делала ей комплименты ее маникюру — меня поражало, что у Тани, несмотря на ее состояние, потрясающе ухоженные ногти. Я помню, как она ставит укол и плачет, а мы ее утешаем — гладим, как в детстве, когда мама целует место, где больно. Мы все хотели поцеловать это место. Абсолютно все, не сговариваясь.
— И целовали — своими словами.
— А вторая — Ира, я узнала о ней до того, как увидела. Зашла в палату, гляжу: одна из коек не занята. Я иду туда, но меня не пускают — и рассказывают про Иру, которой 33 года, у которой сын, а мама — лежачий инвалид. И она постоянно убегает к матери и сыну, пытается работать. При том, что она ходит с трудом, уже с тростью. Мы просыпались от Ириных диких криков (так могло кричать раненое животное) — ей снялись кошмары, и мы пытались ее успокоить: мол, приснившееся — неправда, все закончилось… И вот, с одной стороны, кажется, мы незнакомые женщины, случайно оказавшиеся в одной палате. Но болезнь так объединяет, что ты воспринимаешь их как семью.
— Операция на мозге — насколько это страшно?
— Страх приходит, когда везут на операцию. До этого ты очень занят: собираешь бесконечные анализы, а у Минздрава все строго — если что-то забыл, разворачивают обратно. А еще я оперировалась в Тюмени, и туда нужно было доехать, спасибо папе, отвез и вернул. Я заметила, как он переживал, не подавая вида, — шутил чаще обычного.
— Без поддержки друзей вы не остались?
— Они очень помогли тогда. Причем иногда совершенно удивительным образом. Например, Юля Подлубнова незадолго до моей операции побывала в Токио — и привезла мне японских вкусняшек (улыбается). Это было так мило! Я даже на какое-то время забыла о страхе, а я тогда ходила в маске, панически боялась заразиться и заболеть. Ну а потом была Тюмень.
— Сколько раз вы лежали в больницах с тех пор, как был поставлен диагноз?
— Я часто пыталась перетерпеть дома. Боялась герметичности больниц — закрытости пространства. Но были две критически точки. Помню, как немела нога, но я шла на вторую работу — убеждала себя, что просто устала. Отвожу две пары, выхожу и чувствую, что мне хуже. Кружится голова, я буквально волочу ногу, у меня дико болит правая рука и немеет правая сторона лица. Я очень испугалась, с трудом добралась до дома. В какой-то момент меня начало трясти, руки и ноги как будто одеревенели, стали чужими. Я очень испугалась, подумала, что это инсульт, и позвонила в скорую. Она приехала только через 40 минут.
— За это время человека может не стать…
— При инсульте это критическое время. И вот, приехала скорая, зашла девушка и спрашивает, как меня зовут. Я отвечаю — и слышу чужой голос. А в комнате только мы. И тут я понимаю, что у меня нарушилась речь. Это одно из самых страшных ощущений, которые я испытала…
— А вторая критическая точка?
— Это была 40‑я больница. Мне уже поставили диагноз, я еле ходила, не могла контролировать правую руку. В какой-то момент главврач сказал: «Вам надо лечь». А при неврологии, когда у тебя хроническое заболевание, не так часто госпитализируют. И вот тогда я поняла, насколько все серьезно.
— Как справлялись в быту?
— У меня характер: делаю вид, будто все в порядке, до последнего. Не знаю, кого пытаюсь убедить — себя или окружающих… Выпивала горсть миорелаксантов, снимающих спазмы, и шла на работу. А работала в трех местах. Выпивала еще горсть и садилась за диссертацию…
Я обычно не прошу о помощи, но иногда я готова была кричать: «Помогите!». Помню, пришла в редакцию «Урала» за гонораром. И вот, выхожу, у меня хорошее настроение и такой приятный день… и понимаю: у меня так сводит колено, что я не могу идти. Я схватилась за столб и замерла, потому что если сделаю шаг — упаду. А люди обходят. Они не понимают, почему ты застыл в странной позе. Никому в голову не придет предложить помощь! Люди признаки неврологических заболеваний часто принимают за пьянство. У тебя, например, шатающаяся походка — координация движений нарушена. И хрен ты кому объяснишь, что не пьяный, что тебе плохо…
— Но были и те, кому не все равно?
— Я невероятно благодарна всем, кто писал или звонил. Я тогда еще обращала внимание на обручальные кольца врачей. Заходил врач или медбрат, а я смотрела на их пальцы. Завидовала и думала: как здорово, у них есть семья, их кто-то ждет… И мне было грустно, что своей семьи (я не о родителях) у меня нет. Я всегда хотела, чтобы у меня был дом, был человек, который станет твоей семьей, и вы устраивали бы милые семейные ужины… Я вдруг поняла, что могу не успеть. Это было очень тяжелое осознание.
— Что вам запомнилось из больничного быта?
— Особое время. Ты лежишь и каждый вечер слышишь, как кого-нибудь бреют за стеной, и понимаешь, что его завтра оперируют. Фактически, звук машинки — это часы, потому что за временем ты не следишь, ты ничем не занят. А звук ждешь и понимаешь, что завтра кого-то увозят, и он столкнется со смертью. В эти моменты мне было особенно важно получить свидетельство, что мир — существует. Из нейрохирургии выйти невозможно — дверь на карточке. И фактически единственное, что ты можешь делать — смотреть на папоротник в коридоре или в окно, а там — белое поле снега, и ничего нет. Ощущение абсолютной пустоты.
— Вы стали бережнее относиться к людям?
— Этому меня научила болезнь.
— Да, но болезнь отвлекает: ты ее на себя проецируешь. Сложно думать о других, когда ты стоишь у столба, пытаясь сделать шаг… Отношение к миру меняется, когда ты переживешь болезнь.
— Это абсолютная правда. И я рада, что ты об этом говоришь, потому что не все осознают, что в момент болезни ты другой — очень злой. И я была злая и очень замкнутая, потому что, когда ты испытываешь боль и не способен выйти из нее, — ты в ней замурован.
И только когда ты находишь выход (пусть в отдалении, пусть через операцию) и начинаешь смотреть по сторонам, к тебе со всех сторон подходит боль окружающих, ты понимаешь, что всем больно. Вот Лера, кассирша из сургутского «Магнита», которая лежит с тобой в одной палате. Она без конца смотрит сериалы по «России 2» — без наушников, и ты слышишь все любовные перипетии. Вы вроде бы из параллельных миров, но тебе ее жалко. И ты переживаешь, спрашиваешь про мужа, про детей… Болезнь меня научила слуху к другим.
— Злость вы совмещали с волонтерством в детском онкоцентре. Как вы там оказались?
— Я сознательно туда пошла. Когда мы в первый раз собрались, у нас спросили: почему вы пришли сюда? здесь умирают дети — и умирают страшно. И многие ответили: я хочу помочь, сделать что-то хорошее, изменить мир. И тогда наш куратор сказал: «Сейчас вы сходите на экскурсию, а завтра поговорим».
— Это была проверка?
— Выдержавшие увиденное остались, а кто нет… по ним сразу видно, что нет. Когда куратор спросил, почему я пришла в детский онкоцентр, я ответила, что хочу оказаться в мире, где смотрят смерти в лицо. Где все честные. Я хочу честности, а смерть делает тебя честным. Может быть, она делает тебя грубым, может быть, не совсем приятным. Но очень честным. И эта честность — самое важное. Честнее детей в онкоцентре я никого не встречала. Их невозможно одурачить: если ты им не нравишься, они так и говорят: «Ты мне не нравишься».
VI. ЕГАНА
И ШИФРЫ ВМЕСТО ЛЮДЕЙ
— Больница в некотором смысле — большая душевая, только перед взглядом не обезличенные спины, а шифры болезней (вместо людей)… Отсюда начался ваш проект про неврологические заболевания?
— Он начался с меня, когда я ждала операцию, подавала документы на квоты от государства. Обязательная стадия — когда тебя регистрируют и присваивают 13‑значный номер, в котором все в виде цифр — и ты, и твое заболевание, и твоя очередь на операцию:
я равно G54.8
я равно талон номер
65.0000.02606.189
[на рассмотрении]
профиль 08.00
я равно: «ожидайте ответа»
ВАШ ЗВОНОК ОЧЕНЬ ВАЖЕН ДЛЯ НАС
я равно: специалист ушел на обед
мы не знаем, узнайте сами
ВАШЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ
ВАШ ЗВОНОК
ВАШ G54.8
Каждый раз, когда я звонила в Минздрав Свердловской области, чтобы что-то уточнить, я долго висела на линии — там играет псевдоуспокаивающая музыка, и на ее фоне бесконечно повторяется: «Ваш звонок очень важен для нас».
И это рождает ощущение, что ты герой романа «Мы», ты — число, а не человек. С одной стороны, меня раздражало это ощущение, а с другой ассоциировалось с лагерями, нацизмом, как и любая классификация людей, попытка их обезличить.
— Для вас важно вернуть в шифр человека?
— Скорее, напомнить, что за каждым числом стоит человек.
— В проекте (говорю для читателей) истории, которые Егана пережила разными голосами/языками. В первую очередь, самих больных.
— А еще там истории, которые рассказывают их близкие. Сегодня я брала интервью у девушки, которая потеряла маму из-за Паркинсона. Голоса тех, кто переживает, но ничего не может сделать — парализованы перед лицом событий, которые происходят с их родственниками.
А вот Ваня. У него ДЦП и очень сложная речь. Понять удается не всегда. Когда я переслушивала одно из его голосовых сообщений, я поняла, что хочу графически передать напряжение его речи. Меня поразило, как он пять раз повторил: «Вы меня понимаете? Вы меня понимаете? Вы точно понимаете, что я говорю?». Он привык, что его не понимают. И мне важно графически это передать, чтобы читатель вместе с ним смог выяснить, понимают его или нет? Чтобы у читателя произошло погружение в эту речь.
— Когда мы виделись в Екатеринбурге, вы рассказали о парне из вуза, жизнь которого чуть ли не буквально разрезали пополам… Кажется, до этого он был самоуверен?
— Это был совершенный щегол в костюме с иголочки, с идеально уложенными волосами — король, который производит впечатление, даже когда идет по коридору.
— И в какой-то момент он обратил внимание на вас?
— Думаю, он хотел меня впечатлить и сблизиться, но меня отталкивает такая манера поведения. Понимаешь, есть люди, которые родились в этом костюме, у них это — органика. А есть люди, которые играют. В его поведении чувствовалась фальшь — и она отталкивала. Я уже забыла о нем, но однажды прихожу на спектакль (Тая делала свет — она художник по свету), и понимаю, что рядом сидит парень, очень похожий на щегла из моего прошлого. Но у него трость — и явная неврология. И в этот момент он обращается ко мне: «Егана?». Это было не просто неожиданно, я растерялась. И вот, мы начинаем разговор, и он произносит: «Пожалуйста, давай спишемся, я очень давно хотел с тобой поговорить». Я не ожидала, что он вот так…
— Такой гордый — и…
— И совершенно другой. Я почувствовала, что человек невероятно изменился — передо мной был трогательный парень, честный, лишенный высокомерия. Он спросил: «Ты знаешь, что со мной случилось?» — и я ответила: «Дима, не знаю…» И он рассказал, как однажды шел домой. Был вечер, ему навстречу метнулись два парня…
— Прямо у подъезда?
— Да, он почти дошел. Они не просили денег, не угрожали — подошли и начали бить ножом. Изрезали всего и убежали.
— И вот он лежит один.
— Более того, он лежит неподвижно, потому что нож попал в спинной мозг. Он абсолютно беспомощен и стонет в этом снегу, в крови, в одиночестве. По счастливой случайности его увидел шедший мимо парень. И они долго и мучительно пытались вызвать скорую. Она не приезжала целый час! Приехали все: родственники, бабушка из другого района… Он долго проходил реабилитацию, учился заново жить.
— Наверное, и вы стали такой — эмпатичной, пишущей неравнодушные тексты благодаря (увы) болезни. И ваш голос она же усилила…
— Я благодарна болезни, если честно. Она, конечно, принесла множество непростых испытаний. Но, с другой стороны, научила эмпатии. А я считаю, что эмпатия — высшее искусство из всех возможных. Любое подлинное искусство с ней связано, а иначе оно теряет магию. Магическое свойственно человеку в редких состояниях: это либо страдание, либо эмпатия, либо любовь. Магия на то и магия — редкая вещь.
VII. ЕГАНА
И ХУРМЯНЫЙ САД
— Во время болезни, когда еще не было понятно, чем все закончится, в вашей жизни произошел трогательный эпизод. Трогательный сейчас, а тогда трагически-трогательный. Про хурмяный сад…
— Это произошло, когда я была в отчаянии, когда мне только поставили диагноз и я понимала прогнозы. Не просто понимала — была на пике физического распада. Я хромала. Правая нога немела, и я переставала ее ощущать, как что-то целое и мое. Мышцы в ней бились, как пульс.
— Как сердце.
— Да, как сердце. Из-за постоянного тремора я не могла контролировать руки. У меня были так называемые хореические движения, когда организм что-то делает неосознанно.
— Хореические — как поэтический размер, только происходящий с вашим телом, как будто болезнь пишет вами стихотворение.
— Тогда я и узнала, что мой единственный вариант — операция. Препараты уже не работали.
— А альтернатива?
— Не было альтернативы.
— То есть смерть?
— Смерть — не страшно. Потому что смерть — конечная точка любого существования. Страшно осознавать, что ты становишься немощной, злой. Я тогда перестала радоваться. Знаешь ощущение: конечность функциональности тела?
— И тогда вы с Ниной придумали хурмяный сад…
— Я была у нее в Екатеринбурге — ей тогда тоже поставили неврологический диагноз. Мы обнимались, и нам было очень жалко друг друга, потому что нам не повезло, потому что мы поняли, что никого не будет рядом и мы останемся в своей немощности одни. Нина тоже этого очень боялась.
И тогда я ей пообещала, что если так случится и мы останемся одни, я обязательно буду за ней ухаживать. А она пообещала, что будет ухаживать за мной. И тогда мы придумали хурмяный сад. И наш домик рядом. И мы представляли, что если одна из нас окажется в коляске, то вторая будет вывозить в сад. Мы будем вместе стареть, читать книги, разговаривать друг с другом. Это была мечта про человеческую любовь и семью, которой к тому времени у нас могло уже и не быть. Мы были в этой мечте очень милыми, хотя порой и язвительными. Представляли, как сидим в библиотеке или в саду, читаем стихи и обсуждаем их…
— Современных поэтов?
— Современных и тех современных, кто уже постарел (улыбается). А еще мы представляли, что у нас есть кошка…
— Вроде бы вы не любите кошек?
— Ровно два человека привили мне любовь к ним. Это Нина и ее божественная Тетушка Хурма — моя самая любимая кошка на земле. И Тая — и ее прекрасный кот, которого зовут Чудовище. Он очень милый, и даже жил у нас, когда бабушка Таи была в больнице. Мы ласково называли его Чудя. Помню, когда я увидела его в первый раз, я спросила: «Чудя — это от слова “чудо”»? И вот на меня мрачно смотрит Таисия Александровна: «Нет, он Чудовище!». Хотя она его, конечно, очень любит.
— Вы преподаете русский как иностранный сирийцам, вьетнамцам, тайваньцам… Расскажите о них — и о знаменитых описках и опечатках, которыми вы делились в соцсетях.
— Моя любимая группа 2017 года состояла полностью из сирийцев, все — медики. Это были невероятно живые ребята! Помню, я шла по улице, а на другой стороне, вдали появился мой студент, Фаади. И он тут же, всей мощью своего арабского голоса, закричал: «Здравствуйте, мисс Егана, я написал домашнее задание, я все сделал!». Они и экзамен сдали почти все на 100 баллов!
Мы очень подружились, и каждый год они присылают мне на день рождения букет цветов, хотя живут в разных местах — одна девочка в Париже, кто-то в Казани, кто-то в Москве. Разбежались, разлетелись, но не забывают. Это практически история любви: я и сирийцы.
— Вернемся к Фаади и заглянем в его тетрадь. Что в ней было интересного?
— У него была тетрадка, в которую он каждый день записывал 10 фраз на русском. Однажды он показывает мне предложение и спрашивает: а что это значит? А там написано: «Чувак, дай мне косарь!», что-то разговорное, явно из общаги. А из самых любимых фраз, встреченных в сочинениях, выделю такие: «Мы надеялись на вкусный борщ и симпатичные русские блины», «Олеся женился на Максиме» и, скажем, «Попробуйте отпуск».
— Это и правда очень мило! А закончить хочу вот чем. Мы говорили о сладкой мечте — хурмяном саде. Но у вас есть и сладкое воспоминание — халва. Тоже ведь о жизни и смерти?
— Это было мое первое воспоминание из детства. Умерла бабушка, и в доме был жуткий переполох. Все что-то готовили и бегали туда-сюда, и в итоге приготовили халву. Она очень странно выглядела — такими комочками оранжевого цвета. И я помню, что когда я ее ела, мне было очень сладко. Это была самая сладкая халва в моей жизни. Но в то же время мне было очень стыдно, потому что я понимала, что ем ее, потому что кто-то умер. Потому что умерла моя бабушка. Но я не могла остановиться. И ела ее дальше.
Источник: «Пробуждение к речи: 15 интервью с современными поэт<к>ами о жизни и литературе». Самара: Цирк «Олимп»+TV, 2020. — 278 с. — (Серия нон-фикшн.)
- О поэзии, ЛГБТКИ+, феминизме, страшном неврологическом заболевании, когда тело сводит в судорогах, как «при изгнании бесов» (это ее слова), — и о многом другом.↩︎
- Сейчас: Уральский государственный экономический университет.↩︎
- Даже сейчас Егане тяжело это произносить. И я снова и снова благодарю ее за доверие и открытость.↩︎
- Согласно азербайджанской мифологии, узерлик (или могильник) оберегает от сглаза. Для этого растение нужно сжечь.↩︎
- И другие тексты. См. Джаббарова Е. Подборка стихотворений (в разделе «Молодая поэзия Урала») // Вещь. — 2016. — № 12. — С. 40-42.↩︎
- Готовится к изданию параллельно нашей беседе.↩︎
- Интервью взято в марте-мае 2020 года в разгар пандемии COVID-19.↩︎
- http://atd-premia.ru/2017/11/13/short-list-2017↩︎
